Дмитрий Бабич, Sputnik International
Грасс всегда и все делал не так, как от него ожидали. Если бы Гюнтер Грасс захотел, он мог бы стать немецким Львом Толстым: с него делали бы жизнь, по одному его слову вокруг собирались бы какие-нибудь пацифисты-"грассовцы" (немецкий аналог русских "толстовцев"), сложилось бы нечто вроде секты.
Нобелевский лауреат, автор самого популярного немецкого романа двадцатого века; участник второй мировой войны, всю жизнь, подобно Толстому, разбиравший по косточкам это "противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие"…
Регалий у Гюнтера Грасса за его 87 лет накопилось много, к его восьмидесятилетию в 2007 году готовилась буквально вся Германия, планировались даже фейерверки в нескольких городах.
Несостоявшийся юбилей
Но Гюнтер Грасс этого не захотел. Он вообще никогда не хотел спокойной жизни, легко ставил свою репутацию на кон и шел против течения (это, кстати, сближает его со Львом Николаевичем). Свой восьмидесятый день рождения он взял да и испортил: в интервью газете за несколько месяцев до планировавшихся фейерверков Грасс рассказал, что в 17-летнем возрасте попал в войска СС. Фейерверки тотчас отменились, а вместо дежурных поздравлений по всей Германии пошла дискуссия: почему так много людей в свое время пошли в СС, и как Грасс мог так долго молчать об этой странице своей биографии? Раздавались и торжествующие упреки, и оскорбления, хотя в рядах "шутц-штафеля" Грасс никого не убил и вообще в карательных акциях не участвовал.
Тем не менее оскандалившийся юбиляр не выказывал никаких признаков недовольства. Грассу и не нужны были дежурные поздравления от ругаемой им фрау канцлерин Ангелы Меркель (они все равно воспоследовали, в виде бесцветного "ваш голос всегда был отчетливо слышен"). Куда важнее Грассу было своим поступком разбудить совесть немцев, заставить их выйти из самодовольного состояния. Последующие выступления Грасса против поставок оружия Израилю и критика ведущихся Западом войн позволяют предположить, что, отказываясь "юбилеить", нобелевский лауреат передал своему народу приблизительно такое послание:
Эй, ребята, ваш лучший писатель и "совесть нации" служил в СС! А вы что, лучше? Все гордитесь своим "преодолением прошлого", своей демократией, когда вашим именем ЕС и НАТО ведут свои войны! Ну-ка, оглянитесь на себя, посмотрите: далеко ли вы ушли от нашего поколения, выращенного между протестантской Библией и биографией Адольфа Гитлера? Ведь нам тоже никто не говорил, что мы ведем войны, Гитлер сообщал лишь об "освободительных походах"!
Солдат в положении "вольно"
Ради приблизительно такого вопроса с восклицанием Грасс был готов пожертвовать незапятнанностью своей биографии (ведь мог бы и скрыть, бумаг о его пребывании в СС посреди хаотичного 1945-го не сохранилось). Грасс был, как выражается ныне немецкий исследователь его творчества Хериберт Прантль, солдатом демократии. Именно солдатом, рядовым, а не пастырем народов, как граф Толстой. Правда, демократию солдат Грасс всегда защищал из положения "вольно". При любом служении он сохранял анархистский дух своего главного персонажа — отказавшегося расти, но при этом все понимающего и живущего своим умом маленького барабанщика Оскара из романа "Жестяной барабан".
Так, с конца шестидесятых Грасс поддерживал Социал-демократическую партию Германии (СДПГ) и будущего канцлера-пацифиста Вилли Брандта. Ведь Брандт окончательно замирился с Советским Союзом, а в семидесятые годы выступал вполне у духе пацифистского "движения сторонников мира", к которому принадлежал и Грасс. В 1982 году, презрев принцип "надпартийности" литературы, Грасс не погнушался вступить в СДПГ: помогать, так помогать. А в девяностые годы он вышел из партии: Грассу не понравилось, как прошло объединение ФРГ и ГДР. По его мнению, СДПГ могла занять в этом вопросу более твердую позицию. Некоторые свои идеи Грасс изложил от имени некоей "заслуженной социал-демократической лошади Германии".
Вот так: солдат, рядовой, рабочая лошадка, но лошадка — свободная. Обещала трудиться — трудится. Но если труд теряет смысл — уходит.
Премии — подопытным
Обратите внимание: Грасс вступил в СДПГ в тот самый год, когда она перешла в оппозицию. Он вообще редко выступал от имени победителей и лауреатов. Его больше интересовала судьба проигравших, погибших или несправедливо забытых. В своем романе "Крысиха" он "вручает" Нобелевскую премию лабораторной крысе, "как представительнице миллионов подопытных животных — от морских свинок до резус-макак". Почему? Да потому что это она, крыса, "дала возможность осуществить все эти нобелевские исследования и изобретения в области медицины". Без крысы не было бы открытий. Смешно? А для Грасса — нормально и справедливо: почему премии должны получать манипуляторы генов? Кто когда-нибудь подумал о манипулируемых?
Вот как сказал об этом Грасс в своей Нобелевской лекции в 1999 году: "Наихудшее прегрешение писателя в глазах власть имущих состоит в том, что он не хочет вместе со своими книгами шествовать вместе с победителем, а скорее предпочитает вертеться там, где на обочине исторических процессов стоят проигравшие, которые многое могут рассказать, но не получают слова. Тот, кто наделяет их голосом, ставит победу под сомнение".
Власти — это по определению недавние победители, а потому Грасс неизменно оказывается прав: писательский интерес к проигравшим часто наказывается. Применительно ко Второй мировой войне, защищая проигравших, Грасс имел в виду, конечно же, не нацистов, а, скажем, беженцев-пассажиров немецкого лайнера "Вильгельм Густлофф", затопленного советской подводной лодкой в январе 1945 года.
Приехав в Россию, Грасс мог бы ограничиться получением гонораров и встречей с благодарными читателями — его роман о гибели лайнера, вышедший в русском переводе под заголовком "Траектория краба", имел успех и у нас. Но Грасс приехал выяснять судьбу затопивших "Вильгельма Густлоффа" советских подводников. И он спрашивал об отношении к ним в нашем обществе, и часто спорил с собеседниками. Трудно? Да. Неприятно? Да уж какая там приятность. Но не любил покойник замалчивать неприятные вещи. А в постсоветской России серьезный разговор и на такие трудные темы стал возможен.
В России Грасса поняли, а вот в Израиле ему не простили стихотворения в прозе об опасности возможного удара израильской атомной бомбы по Ирану — не просто не простили, а еще и сделали "невъездным". Что ж, проигравшего в возможной схватке Ирана с коалицией Израиля и США предсказать нетрудно. Грасс легко мог бы примкнуть к потенциальным победителям. Можно было бы сравнить Иран с третьим рейхом, оправдать возможную бомбардировку памятью Холокоста. Но Грасс этого делать не стал. Если бы он это сделал, это был бы уже не Грасс.
За эти его вечное адвокатство для проигравших он и вошел в историю литературы — вечно будящим нас барабанщиком.
