Борис Панкин, член Зиновьевского клуба МИА "Россия сегодня"
Начало см. в материале "Один тиран, четыре генсека и два президента".
Юрий Андропов: инакомыслие на экспорт
Тет-а-тет с Андроповым я виделся всего один раз, хотя по телефону, вертушке или кнопочнику, как называли правительственную связь, приходилось говорить неоднократно.
Он тогда только что был назначен секретарем ЦК КПСС, в связи с чем покинул пост председателя КГБ, и приглашал к себе для беседы одного за другим руководителей так называемых идеологических ведомств, к которым было причислено и ВААП.
Беседуя со мной, он выразил обеспокоенность тем, что в "толстых журналах" публикуется слишком много художественных произведений острой критической направленности.
В результате происходит сгущение красок, и представление о реальной действительности искажается.
— Нет, мы не против критики. Но пусть бы каждый журнал публиковал в год одну — две вещи такого толка, и достаточно. Мера была бы соблюдена. И в очернительстве никто бы не стал упрекать. И к народу писателям надо ближе быть. Встречаться с людьми на предприятиях, в колхозах.
Я вспоминал разговоры с сыном Юрия Андропова, моим добрым знакомым, мидовцем Игорем Андроповым, который сказал как-то отцу, еще в бытность того главою всесильного КГБ: вы что же, не видите, что у вас под носом делается?
— Все видим, не только то, что под носом, но и в носу. Но поделать пока ничего не можем.
Моя встреча с Андроповым, который вскоре сменил Брежнева, неожиданно для меня закончилась его предложением уступать права на написанные "в стол" рукописи западным издателям. Мол, и авторов поощрим, и нашу публику защитим от дурного влияния.
Василий Аксенов, примерно в ту пору эмигрировавший в Америку, как-то сказал:
— К моим трудам в СССР относятся как к черной икре: для своих она недоступна, а на экспорт — пожалуйста.
Борис Ельцин: и царствовать, и править
С Ельциным я познакомился раньше, чем с Горбачевым.
Одна из наших встреч произошла в Праге, где я был послом, вскоре после избрания Бориса Николаевича председателем Верховного Совета РСФСР. Избранный за несколько месяцев до этого президентом новой Чехословакии Вацлав Гавел захотел познакомиться с Ельциным, в котором видел родственную бунтарскую душу, альтернативу Горбачеву, который, по убеждению Гавела, начинал политически окостеневать.
Но чувства чувствами, а протокол — протоколом. Для всех, но не для Ельцина. Хотя приглашение, с оглядкой на Москву, было направлено от имени его чешского коллеги, то есть председателя парламента Чехии, одной из двух республик тогдашней Федерации, он, кроме "Вацлава", никого не хотел знать.
Сгладить неловкости решил Александр Дубчек, вернувшийся из ссылки и избранный председателем Национального собрания всей ЧССР. На второй день визита он рано утром приехал на правительственную дачу, ставшую резиденцией гостя, чтобы позавтракать вместе. Это был знак особого, неформального расположения. Мы втроем сидели за круглым столиком около часа, и почти все это время Ельцин каменно молчал, а говорил, скрадывая неловкость, Дубчек. Да я, в помощь ему, подавал реплики, обращаясь то к одному, то к другому. Кончилось тем, что Ельцин неожиданно встал, бросил на стол салфетку и вышел.
— Борис Николаевичу надо переодеться к следующей встрече, — смущенно пробормотал подлетевший к столу российский шеф протокола. Мудрый Дубчек сделал вид, что не заметил неловкости, а Ельцин, которому я рискнул шутливо попенять, непонимающе пожал плечами.
И я тогда спросил самого себя: а отдает ли Борис Николаевич отчет в том, что такое и кто такой Александр Дубчек?
Последний, меж тем, попросил меня сделать еще одну попытку оставить его наедине с Ельциным. 10-минутный тет-а-тет удалось устроить лишь в зале ВИП аэропорта, куда Дубчек приехал, опять-таки вопреки протоколу, проводить гостя. Когда самолет с Ельциным и всей его командой поднялся в воздух, я спросил у Дубчека, о чем он говорил с Ельциным.
— Я убеждал его не ссориться с Горбачевым. Если будут держаться вот так, — он скрестил пальцы рук, — страна справится со всеми проблемами.
— И что он?
— Кивнул.
Через несколько месяцев произошел августовский путч 1991 года. Через три месяца после него — беловежские соглашения. Горбачев лишился своего поста, советский народ — своей страны. Ельцин взошел на трон. Дубчек погиб в автомобильной катастрофе.
Эти три месяца в Москве между первым и вторым путчем, как я называю Беловежскую пущу, запомнились мне, тогда министру иностранных дел СССР, помимо прочего, фразой, произнесенной Ельциным с трибуны Верховного Совета РСФСР: "Союзный МИД надо сократить в 10 раз".
Ее вслед за Ельциным произнес на пресс-конференции Козырев. Я в это время вместе с Горбачевым был в Мадриде на международной конференции по Ближнему Востоку, где арабов и евреев впервые удалось усадить за стол переговоров.
Журналисты спросили меня о тираде Ельцина.
— Знаете, — сказал я, — если ты встретишь человека, с которым давно не встречался, и он скажет: "Не видел тебя тысячу лет", ты же не воспримешь это всерьез, буквально?!
Но выяснилось, что Ельцин с Козыревым понимали все именно буквально.
Первое, что сказал мне мой первый заместитель Владимир Петровский, который встречал меня по возвращении из Мадрида, было:
— Ельцин отключил от финансирования все союзные ведомства, включая нас, то есть МИД.
— Обращались к Горбачеву, но он сказал: "Звоните Ельцину", — закончил свой рассказ Петровский.
Я так и сделал. Ельцин словно бы ожидал звонка.
— Было, было, — пробурчал он. — Но с МИДом это Геращенко (председатель Центробанка) постарался. Я скажу, чтобы отменил.
И после короткой паузы:
— Но вообще-то ты имей в виду. Это сигнал.
Запомнилась еще фраза, которой Ельцин посчитал нужным подбодрить меня, когда, оставив пост министра иностранных дел СССР, я собирался в Лондон, послом в Великобритании.
— Шеварднадзя есть Шеварднадзя, — сказал мне Ельцин, имея в виду моего одновременно предшественника и преемника на час.
Впереди у меня была третья посольская миссия, после Стокгольма и Праги, где судьба снова свела меня с Борисом Николаевичем. Он — уже в вожделенном положении первого лица, первого президента нового государства, Российской Федерации, посетил Соединенное Королевство дважды.
Первый раз в ноябре 1992 года по пути в Нью-Йорк, на Генеральную ассамблею ООН.
На завтраке, данном от имени королевы, он сидел по правую руку Ее Величества. Я, как посол, — по левую, так что хорошо слышал разговор, вернее, обмен репликами с помощью переводчиков, которые стояли за их креслами. Королева, рассказывая о стране, о ее государственном устройстве, упомянула как само собой разумеющееся, что реальной власти она, собственно говоря, не имеет. Царствует, но не правит.
Ельцин категорически запротестовал. Наверное, в существовании такого феномена он почувствовал опасность для своего положения
— Ну нет, — сказал он, знакомо повышая голос, в котором прозвучала направленная непонятно на кого ярость, — мы с Вашим Величеством первые лица. Вы — Королева, Я — президент, и чтоб ни-ни!
Программа первого рабочего визита в Лондон была столь плотной, что на посещение посольства оставалось не более получаса. Мы провели их в старинном особняке на Кенсингтон палас гарден стрит, стоя с бокалами в руках.
— Вот первый раз делаю глоток в стенах р-р-одного посольства Р-р-р-росийской Федерации, — прогудел наш высокий гость.
Всю дорогу до Хитроу, разогретый теплым приемом в посольстве, Борис Николаевич рассказывал, как принимал из рук Горбачева реквизиты власти, включая ядерный чемоданчик.
— Только вот от сейфа генеральных секретарей отказался. А зачем мне это? Я генсеком не был и не собираюсь.
— Но вы с Горбачевым еще увидитесь, конечно?— спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.
— А зачем?— удивился собеседник и, не дожидаясь ответа, продолжил рассказ.
Михаил Горбачев: "Милошевич — тот же Борис Николаевич, только умнее"
Представить образ Горбачева в формате избранного мною жанра арабесок так же трудно, как это было с Бушем-старшим. Но свидетелем пары всплесков Михаила Сергеевича, один из которых имел самое прямое отношение ко мне, все же довелось стать.
Начало моей министерской карьеры пришлось, помимо прочего, на дни особенно ожесточенных военных столкновений между Сербией Милошевича, которая все еще называлась Югославией, и Хорватией Франьо Туджмана. Я предложил Горбачеву пригласить обоих лидеров в Москву и попытаться принудить их к миру. Он не сразу, но согласился.
В поведении и манерах Туджмана я не отметил ничего привлекающего к себе внимание. Милошевич же, когда он вошел, настороженно вглядываясь в ожидавших его собеседников, напоминал посетителя цирка, который нечаянно попал на арену с хищниками. Постепенно, но не сразу, его настороженность, не сказать, набыченность, таяла, и покидал он кабинет молодцеватой походкой человека, приблизившегося к заветной цели.
— О, гляди, — забыв о дипломатии, сказал Михаил Сергеевич, провожая взором уходящего, — второй Борис Николаевич.
Результатом переговоров стало соглашение о перемирии, которое подписали лидеры республик и Горбачев.
— О Франю, Франю, — словно в трансе, повторял Милошевич, касаясь плеча невозмутимого Туджмана.
Вскоре после этого независимость объявила Босния и Герцеговина, ФРГ ее признала, и только что вступившее в силу перемирие было оборвано.
Второй эпизод имел место позднее и произошел в кабинете министра иностранных дел, где мне предстояло передать бразды правления внешней политикой Эдуарду Шеварднадзе. Как оказалось, всего на две недели.
Раз на тот момент нельзя было избавиться от МИДа, избавились от министра, который провозглашал: "Одна страна — одна внешняя политика".
Прежде чем выйти в конференц-зал, к мидовцам, мы трое, Горбачев, Шеварднадзе и я, обсуждали в кабинете сценарий предстоящего действия.
Впрочем, мы — это сильно сказано. Говорил, как всегда, один Горбачев: "Я сяду посредине. Ты, Эдуард, слева, Борис справа…. Сначала я скажу о Борисе, потом о тебе. Потом ты…"
Я, не выдержав, съехидничал: "А мне-то дадут слово сказать, Михаил Сергеевич?"
И тут он произнес, нет, выпалил фразу, ради которой я и рассказал всю эту историю: "Борис Дмитриевич,… твою мать, ну не сыпь ты соль на раны…"
И за эти столь неожиданные в его устах слова я много готов был ему простить.
Что именно? Это уже отдельная тема.
